Олег Рой - Числа зверя и человека
Мы, хоть и не сговаривались, дружно зааплодировали. Ай да Жанна! Такая тихая, домашняя, практически незаметная женщина, которую, кроме как на кухне, и представить трудно. А тут – нате вам! Быть ей великим социологом!
– Да и вообще, кого вы слушаете? – насмешливо добавил Петр (я видел, как он тайком показал матери большой палец – мол, ты у меня ого-го!). – Ройзельман же проиграл, проиграл вчистую. Тоже мне, чо-о-орный властели-и-ин, – Петр смешно выпучил глаза. – Он ведь даже охрану лагеря толком выстроить не сумел. Несчастный лузер с амбициями палатина. А вы все воспринимаете его всерьез.
– Так-то оно так, однако ж этот лузер вполне мог всех нас угробить, и не только нас, – резонно возразил Макс.
– Малярийный комар тоже может, но это не значит, что так и будет. А я, например, могу взломать банк и украсть миллион, – ответил Петр и потянулся. – Или миллиард. Но это так скучно. И бессмысленно. Неинтересно, в общем.
Я посмотрел на него и подумал, что, чем черт не шутит, пожалуй, этот парнишка и вправду может. Он расценил мой взгляд по-иному:
– Да ладно! Это была моя розовая мечта когда-то – украсть миллион, чтобы мама не вкалывала по шестнадцать часов в сутки, а я не кантовался по всяким интернатам. Да вы, Феликс, – он очень по-взрослому посмотрел на меня, – наверное, меня понимаете.
– Слушай, Петр, – сказал вдруг Макс. – Только без обид, ладно? Прошлое прошло. Но мне интересно. Ты говоришь, мечтал украсть миллион. Но ведь ты запросто мог нас сдать и наверняка получить в награду от Корпорации столько бабок, что нули на чеке не поместились бы.
– Я мышь, а не крыса, – хмыкнул Петр. – Хотя, вообще-то, на крыс тоже зря наговаривают. У одной моей… – он замялся и покраснел до корней волос, – знакомой живет крысюк по кличке Принц Ойген. Милейший, умнейший и вернейший зверек, между прочим.
Кашлянули мы с Максом в унисон: видимо, оба одновременно попытались подавить рвущееся на язык сравнение: милейший… в отличие от своего покойного тезки.
Макс, кстати, уже вполне порозовел и вообще, как мне кажется, слова Ройзельмана произвели на него совсем не то впечатление, которое планировал этот мерзавец. Да, воспоминания о матери для Макса до сих пор почти невыносимо болезненны. Но вот известие о том, что он, извольте видеть, родной сын Ройзельмана (да еще и «усовершенствованный») нашего супермена, похоже, не очень-то взволновало. Или я ошибаюсь? Сомнения, видимо, зародились не только в моей голове.
– Макс, – осторожно начала Мария, – а ты… тебе не кажется, что Ройзельман соврал? Ну, насчет… тебя.
Макс покачал головой:
– Нет. Ему смысла не было. Да ладно, ничего страшного не произошло. Ну гены, подумаешь, важность. Ройзельман дал мне гораздо больше.
– И что же? – Алекс как-то подался вперед.
– Смысл жизни, всего-то навсего. – Макс развел руками.
– И… в чем же он? – я, честно говоря, не понимал, что он может иметь в виду.
– В том, чтобы возродить честное имя моего биологического отца, – сощурившись, протянул Макс низким, каким-то ледяным голосом.
В повисшей тишине звон погремушки из манежа показался оглушительным.
А Макс расхохотался:
– Видели бы вы сейчас свои физиономии! Купились!
– И ни капельки я не купился, – обиженно заявил Петр. – Сразу видно было, что вы прикалываетесь.
– Ну остальные зато купились! – Макс внезапно посерьезнел. – Насчет смысла-то я чистую правду сказал. Теперь я точно знаю, зачем живу. Чтобы опровергнуть то, что сказал Ройзельман. Спор между ним и отцом Александром не закончен. И я должен стать аргументом в пользу епископа. Потому что… ну да, я – ребенок Ройзельмана. Во всех, видимо, смыслах этого. Но уж чего-чего, а человеческих чувств, именно тех, которые он называл балластом, рудиментом, оковами и так далее, – у меня этих самых чувств вагон и маленькая тележка. И привязанности у меня… есть, – он тихонько погладил Ритину ладонь, – и профессию я выбрал соответствующую. Причем выбрал инстинктивно, когда и не знал ничего. А это чего-нибудь да стоит. Так что, надеюсь, мне удастся стать полным антиподом своего биологического папашки.
– А вот совсем полным не надо, – улыбаясь, возразил Алекс. – Ройзельман все-таки был умным и весьма одаренным человеком. Вряд ли имеет смысл становиться дураком только потому, что существуют умные подонки.
Он обвел нас взглядом.
– Дети мои, – с неожиданной торжественностью произнес он. – Я по-прежнему не верю в Бога, хотя и допускаю возможность Его существования. Если Бог все-таки есть, Он очень хороший Бог, поскольку подарил мне всех вас. И я хочу сказать… Каждый из вас обращался ко мне с просьбой стать крестным отцом ваших детей. Я каждый раз отказывался. Ну какой из атеиста крестный отец? Но теперь я думаю согласиться.
Эпилог
02.08.2043. Город.
Центральный городской морг
Насколько моя жизнь похожа на сон, настолько же мои сны полны жизнью. В них живет музыка, порой прекрасная, порой пугающая. В них пестрые световые блики играют в струях волшебных ароматов, в них звуки сверкают ярче звезд, а звезды звенят, как колокольчики. В них на полнеба пылает и переливается полотнище северного сияния, похожее на гигантский театральный занавес.
Мне очень не нравится просыпаться. В моей яви все совершенно иначе. Здесь я не контролирую ничего, словно кто-то управляет мной извне. Иногда я смотрю на свои руки и не узнаю их. Мое тело мне чужое, и даже мой мозг для меня – terra incognita.
Я существую, но я не знаю, кто я. Возможно, если я услышу свое имя, я его вспомню, но со мной почти никто не разговаривает. Я ем, я сплю, я читаю книги по медицине, я исправно выполняю свою работу и даже достиг в ней недюжинного мастерства. Но все это – как-то механически.
Но сегодня… сегодня все иначе.
Я проснулся в знакомой комнатке, где в шкафах висят белые халаты, а на полках разложены сверкающие инструменты. Вчера я очень устал и остался здесь на ночь. Здесь тихо и очень спокойно.
Сегодня я откуда-то знаю, что должен делать.
Я неторопливо надеваю рабочий халат, завязываю за спиной тесемки прорезиненного фартука, и выбираю среди инструментов те, что мне понадобятся. А затем все так же неторопливо выхожу из комнаты. Идти мне совсем недалеко, через две двери от той, из которой я только что вышел. В одной руке я несу набор хирургических инструментов, в другой – медицинский контейнер для транспортировки органов.
Я захожу в прохладную операционную, одна из стен которой занята холодильными камерами. Вторая слева, третья сверху – там нужное мне тело. Из него уже изъято все, что можно.
Все. Кроме того, что нужно мне. Я спокойно, равнодушно смотрю на пустые глазницы, на запавший беззубый рот, на грубовато зашитый разрез от грудины до паха. Ничего особенного – это зрелище мне привычно, это моя работа. Но сегодня я почему-то медлю.
А потом с привычной сноровкой переворачиваю тело.
Через полчаса я выйду отсюда с немного потяжелевшим контейнером. Охрана легко выпустит меня, ведь все бумаги у меня в полном порядке. И уж тем более никому не придет в голову заглядывать в контейнер – это, как ни крути, медицинский материал, и законы асептики никто не отменял. Никто и никогда не заметит пропажи – тело уже через несколько часов сожгут. А я сумею скрыть следы проделанной мной работы, недаром я считаюсь мастером своего дела, практически виртуозом.
Я делаю аккуратный надрез в районе затылочной впадины и чулком снимаю с черепа кожу, так что лицо – бывшее лицо – сморщивается где-то под подбородком. Ничего, это ненадолго, скоро я все верну на место. Крови нет, она давным-давно свернулась. Дисковая пила пронзительно визжит, вгрызаясь в затылочную кость, но это не страшно, здесь отличная звукоизоляция.
Я методично делаю свое дело, и мне почему-то вспоминается человек, который давным-давно умер – смуглый пышноволосый красавец с хищными элегантными усами, в обтягивающей белой майке. Смерть забрала его молодым, но песни его живы и будут жить всегда. И он – что самое удивительное – знал об этом. По крайней мере, знал, когда, уже чувствуя на своем лице близкое дыхание смерти, писал одну из последних своих песен.
Ее строка безостановочно звучит сейчас в моей памяти. Всего одна строка, по кругу, как на заевшей пластинке. Как ни странно, это совершенно не мешает мне работать. Даже наоборот.
В какой-то момент я понимаю, что тихо напеваю эти слова. И это первый раз, когда я за работой что-то произношу вообще. По крайней мере, в этой жизни.
Show must go on…
Да, шоу должно продолжаться…
